11. ЭВОЛЮЦИЯ МОНАРХИЧЕСКОЙ ФОРМЫ ГОСУДАРСТВА В РОССИИ. СЕРГЕЙ ЧЕРНОВ

Сергей Чернов,

доцент, к.и.н. Исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова

ЭВОЛЮЦИЯ МОНАРХИЧЕСКОЙ ФОРМЫ ГОСУДАРСТВА

В РОССИИ

Chernov Sergey VIA EVRASIA, 2012, 1.pdf

История России – это в значительной степени история государства. Н. М. Карамзин был во многом прав, назвав свой труд „История государства Российского”. Из этого утверждения вовсе не следует, что история Отечества может или тем более должна быть сведена исключительно к истории государственных учреждений или институтов, истории отдельных правителей или политических деятелей, сколь бы значимыми их деяния не были сами по себе. Данный тезис лишь констатирует тот уже признанный нашей историографией факт особой в сравнении с западноевропейскими странами роли государства в истории российского общества[1].

Традиционный (аграрный) российский социум всегда производил небольшой по объему совокупный прибавочный продукт. Объяснение этому следует искать в неблагоприятных климатических условиях, породивших малоэффективную натуральную и экстенсивную систему земледелия[2]. Вследствие этого российский социум выработал определенную совокупность компенсационных механизмов, обеспечивших его самоорганизацию, выживание и развитие. Три из них сформулировал Л. В. Милов. Это − община, крепостное право и монархия[3].

„Неизбежность существования общины, − считает Л. В. Милов, − обусловленная ее производственно-социальными функциями, в конечном счете вызвала к жизни наиболее жестокие и грубые механизмы изъятия прибавочного продукта в максимально возможном объеме. Отсюда появление режима крепостничества, сумевшего нейтрализовать общину как основу крестьянского сопротивления. В свою очередь, режим крепостничества стал возможным лишь при развитии наиболее деспотичных форм государственной власти − российского самодержавия”[4].

Возникала, таким образом, прямая зависимость между существованием сильного государства, обладающего широкими полномочиями во всех сферах, и историческими судьбами этого общества. Поэтому монархия становилась обязательным условием настоящего и гарантом будущего.

К трем вышеуказанным механизмам полагаю возможным добавить еще один − фактор территорий или хозяйственной колонизации, порожденной натуральностью и экстенсивностью земледельческого хозяйства[5].

Натуральность, означающая низкий уровень развития второго общественного разделения труда и вследствие этого отсутствие внутреннего рынка, частной собственности на землю и индивидуального хозяйства, неразвитость внутренней торговли, путей сообщения, транспорта, города, разных форм промышленного производства и, напротив, длительность существования общины со всеми присущими ей чертами, патриархального уклада жизни и коллективистского сознания, обусловила чрезвычайно слабое воздействие экономических факторов на процесс формирования централизованного государства, в том числе института верховной власти. „[…] не следует переоценивать и такой фактор, стимулирующий объединение княжеств, − писал Л. В. Милов, − как рост торгово-экономических связей, хотя, безусловно, он имел немалое значение. Решающим же обстоятельством, стимулировавшим объединение княжений, конечно, были задачи политического характера: свержение ордынского ига и воссоздание Русского государства”[6].

Экстенсивность, в свою очередь, запустила механизм хозяйственной колонизации. Проблема увеличения материальных ресурсов решалась путем присоединения все новых и новых территорий, обладавших природными богатствами: Север привлекал рыбой, тюленем и солью; Урал − полезными ископаемыми; Сибирь − пушниной; Дикое поле, Украина, Крым, Причерноморье, Среднее и Нижнее Поволжье — плодородными черноземами; порты Балтийского, Черного, Азовского и Каспийского морей необходимостью расширения торговли со странами Западной Европы и Востока[7] и т.д. В. О. Ключевский был совершенно прав, когда утверждал −  „История России есть история страны, которая колонизируется”[8]. В 1462 году территория русского государства составляла 430 тыс. кв. км. К концу правления Василия III она достигла 2,8 млн. кв. км, т.е. за 70 лет выросла более чем в 6 раз. С 1533 до конца XVI в. она увеличилась до 5,4 млн. кв. км. При первых двух Романовых добавились еще не менее 10 млн. кв. км.[9] В 1858 году страна занимала 19,6, а в 1897 – 21,3 млн. кв. км.[10]. Завоевывать, удерживать, осваивать, усмирять все эти территории, отличавшиеся друг от друга многими параметрами – экономическими, политическими, социальными, культурными, языковыми, конфессиональными и прочими вплоть до бытового уклада жизни, превращать их в единое тело, в одно государство с общим для всех порядком при отсутствии единого внутреннего рынка и других скреп экономического и неэкономического характера могла только сильная и централизованная верховная власть.

В таких условиях единственно возможной формой политической организации общества могла быть монархия, способная обеспечить завоевание новых территорий и превращение их в фактор развития государства и социума. Централизаторская политика московских князей, царей и императоров была немыслима без внешней экспансии, обусловленной преимущественно задачами расширения налоговой базы, т.е. фискальными интересами, и лишь отчасти стратегическими. Следовательно, дефиниции „территория” и „монархия” в любой ее разновидности сопрягаются в прямой зависимости — монархия обеспечивала территориальное расширение и увеличение объема прибавочного продукта, но чем больше расширялось государство, тем более востребованным и неизбежным становилось укрепление самой монархии, следовательно, появление и самодержавия, и абсолютизма.

Таким образом, институту монархии наряду с общиной принадлежит первостепенная роль в русской истории. Достаточно сказать, что именно монархия запустила два из четырех названных механизмов − крепостное право и хозяйственную колонизацию, обеспечивая тем самым поступательное развитие производительных сил страны.

Наконец, еще одним проявлением сложившегося в России типа экономики являлась низкая социальная активность населения, занятого преимущественно проблемой физического выживания. В результате общество не только не сумело самоструктурироваться, выработать в себе потребность и интерес к социальной и тем более политической жизни, не создало необходимых для этого институтов и организаций, но в течение долгих веков не продемонстрировало никакой в том заинтересованности. В сущности, общество в силу вполне объективных причин „устранилось” от проблемы управления, оставив эту функцию государству. Более того, оно не предъявило ему ровным счетом никаких условий, не ограничило, не регламентировало и не контролировало его деятельность, что способствовало формированию автократического (если не деспотического) характера русской монархии[11].

Поэтому то, что не могло обеспечить общество, приходилось делать государству − собирать земли, бороться с внешним врагом, строить засечные линии и свергать иноземное иго, приобретать новые территории, обеспечивая тем самым реализацию экономических и геополитических интересов страны, „прорубать окно в Европу”, заставлять купцов торговать, а дворян усваивать европейскую культуру и образованность, постоянно совершенствовать аппарат управления, формировать сословия, строить новые города и дороги, заводить мануфактуры, проводить индустриализацию и многое другое[12].

Недаром своего наивысшего внутреннего и внешнего уровня развития Россия достигла именно в эпоху самодержавия и абсолютизма, в XVIII и первой половине XIX веков.

Отсюда вытекает и та особая роль, которую в истории российского государства и социума выполняла верховная власть, особенно самодержавие и абсолютизм. Эту идею прекрасно выразил А. С. Пушкин в черновом письме П. Я. Чаадаеву − „Надо было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания”[13].

Уже только из сказанного со всей очевидностью проистекают как минимум три вывода. Во-первых, институт монархии в России представляет собою исторически обусловленную необходимость и неизбежность; никаких иных альтернатив ему в России не существовало, и быть не могло. Русское государство изначально возникло как монократическое по своей форме, характеризующейся сосредоточением всей полноты верховной власти в руках одного центра (лица, органа или их совокупности). В свою очередь, любая форма государства представляется органическим единением трех составляющих − формы правления, формы территориально-политического устройства и формы государственного режима, сущность которых определяется главным признаком, присущим каждой форме государства. Поскольку для монократической формы государства основным является принцип единоначалия, то ей неизбежно будут соответствовать монархическая форма правления, унитарная форма территориально-политического устройства и авторитарная форма государственного режима[14].

Во-вторых, монархия в России оказалась „обреченной” на длительное существование, самосохранение и самовоспроизводство. Российское государство (а тем более империя) могло существовать только и исключительно как самодержавное, абсолютистское и крепостническое. Политическая история России с конца XV по середину XIX века сводится, в сущности, к процессу неуклонного и последовательного укрепления института монархии в России. Создание самодержавия являлось одной из важнейших внешне- и внутриполитических задач социума на протяжении XV, XVI и XVII веков, от Ивана III до Петра I, а укрепление его — глобальной задачей всех самодержцев от Петра I до Николая II без исключения. Ликвидация самодержавия и абсолютизма обернулась гибелью империи.

В-третьих, становление института монархии не было связано ни с процессом развития рыночных и тем более капиталистических отношений, ни с обострением классовой борьбы[15]. Особенно следует исключить первый процесс − генезис капитализма[16]. Русская монархия во всех своих ипостасях и проявлениях есть порождение сложившей под воздействием неблагоприятных природно-географических условий аграрной экономики, производившей малый объем совокупного прибавочного продукта. Только сильная централизованная власть была в состоянии мобилизовать скудные ресурсы страны для реализации стоящих перед ней задач [17]. Прочие же факторы влияли в лучшем случае на темпы формирования монархии, исполняя роль своеобразного катализатора, но не являлись первичными, исходными началами, создававшими сам феномен.

„Иначе говоря, все сводится к тому, что объем совокупного прибавочного продукта общества в Восточной Европе был всегда значительно меньше, а условия для его создания значительно хуже, чем в Западной Европе. Это объективная закономерность, отменить которую человечество пока не в силах. Именно это обстоятельство объясняет выдающуюся роль государства в истории нашего социума как традиционного создателя и гаранта ”всеобщих условий производства”[18].

Не подлежит сомнению, следовательно, и то, что самодержавие и абсолютизм как формы государства есть закономерный продукт внутренней русской истории и в силу этого лишены сакральности и преходящи во времени. Иными словами, институт монархии во всех его формах есть продукт исторического развития и свойственен только определенной стадии исторического развития.

В отечественной литературе модификациями монархической формы государства традиционно признаются сословно-представительная и самодержавная, причем последняя рассматривается не иначе как синоним абсолютизма. Подобная трактовка присутствует уже в трудах историков рубежа XIX−XX веков, например, Н. П. Павлова-Сильванского[19], доминирует в советской и постсоветской историографии[20], восходившей к высказываниям В. И. Ленина о тождественности терминов „самодержавие”, „абсолютизм”, „неограниченная монархия”[21]. При этом историки игнорировали и игнорируют тот факт, что интерпретация В. И. Ленина относилась к началу XX века, к эпохе острой политической борьбы за власть, в которой он принимал самое непосредственное участие, и, кроме того, к эпохе, когда эти понятия употреблялись именно в этом контексте и действительно являлись таковыми. Переносить же подобное толкование данных дефиниций на иные эпохи представляется неправомочным.

Отличного мнения придерживается Е. В. Анисимов: „Я, −  пишет он, − не принадлежу к той части историков, которые считают, что в петровский период в России окончательно сложилась абсолютистская форма правления. Дискуссия 1960-начала 1970-х гг. о сущности российского абсолютизма показала бессмысленность научной экстраполяции на русскую почву тех форм государственной власти и общественной организации, которые сложились в Западной Европе и традиционно называются абсолютизмом. В России конца XVII − начала XVIII в.в. не было ни „сословий”, ни “абсолютизма”, а были „служилые люди” и было „самодержавие”, и знак равенства между парами этих понятий ставить невозможно”[22].

Разделяя данную точку зрения Е. В. Анисимова, я позволю утверждать, что Россия знала не две, а три разновидности монархической формы государства − сословно-представительную (с середины XVI по конец XVII века)[23], самодержавную (XVIII −  первая четверть XIX века) и абсолютистскую (вторая четверть XIX −  начало XX века). В основе их происхождения и эволюции лежат, несомненно, общие процессы, ибо они суть разные ипостаси одного феномена −  политической системы России, но на разных этапах ее развития. Вместе с тем они различаются между собою несколькими существенными параметрами. Каждая из них характеризуется различными:

1. специфическими особенностями феодальной (поземельной) собственности;

2. социальной структурой общества;

3. уровнем централизации и структурой государственного аппарата и права;

4. статусом верховной власти.

Начнем с главного, с поземельных отношений, ибо, как утверждал классик, „[…] форма государства развивается из формы хозяйства […]”[24].

В России феодальная собственность на землю на всех этапах своего существования была представлена тремя разновидностями — вотчиной, поместьем и „черными” землями, отличавшимися друг от друга социально-юридическим статусом.

Вотчина (комплекс земли, угодий, инвентаря, скота, хозяйственных построек, крестьян) является свободно отчуждаемой собственностью. В зависимости от социальной принадлежности вотчинника она подразделялась на светскую (боярскую и княжескую) и церковную (монастырскую, митрополичьего дома и иных церковных организаций), а в зависимости от юридического происхождения собственнических прав на родовую, купленную и выслуженную. Важнейшим атрибутом вотчины был иммунитет или совокупность прав собственника как в отношении крестьян, так и государства. Объем иммунных прав определял не только характер взаимоотношений вотчинников и верховной (государственной) власти, степень самостоятельности первых и, наоборот, зависимости от них второй, но саму конструкцию политической организации общества, институт верховной власти, прерогативы монарха, уровень централизации и, наконец, форму правления. Вотчина в данном случае выступает экономическим, а иммунитет юридическим выражением децентрализации, политической раздробленности.

Вотчине (боярской и церковной) противостоит „черная” земля, вопрос о природе которой до сих пор остается дискуссионным. Спор, в сущности, ведется о том, „являются ли „черные” земли собственностью свободных крестьян-общинников, еще не попавших в феодальную зависимость, или же это феодальная собственность государства, находящаяся лишь во владении особого разряда неполноправного крестьянства”[25].

Первую точку зрения отстаивают Ю. Г. Алексеев, А. И. Копанев, Г. Е. Кочин, И. И. Смирнов[26], вторую А. Д. Горский, Н. Н. Покровский, М. Б. Свердлов, Л. В. Черепнин, мнение которых мне представляется более аргументированным. Л. В. Черепнин связывал происхождение „черных” земель с процессом „окняжения” земли и обложением свободных общинников данью, перераставшей в феодальную ренту[27].

М. Б. Свердлов полагает, что становление верховной собственности на землю явилось результатом не „окняжения”, „а включения племенных княжений в состав территории древнерусского государства”, что „означало замену племенной верховной собственности на землю государственной, распространение государственного суверенитета на племенную территорию, в связи с чем внешние племенные границы становились государственными, а рубежи, отделявшие племенное княжение от Древнерусского государства, ликвидировались”[28].

Н. Н. Покровский подметил применительно к XIV−XV векам существование региональных различий в характере черного землевладения: в центре она была собственностью князя и находилась в пользовании черных волостей с незначительным правом распоряжения; на севере − собственностью феодального государства с неограниченным правом крестьян свободного распоряжения ею[29]. Однако, несмотря на расхождения в нюансах, историков объединяет признание того факта, что верховным собственником „черных” волостей являлось государство в лице князя, а черносошные крестьяне выступали пользователями этой земли и потому платили князю известные подати и повинности[30].

Начало формирования вотчин и „черных” земель относится к IX−X векам, но окончательно сложились они в XI−XII столетиях[31]. Примерно до второй половины XI века господствующей разновидностью формы собственности была государственная, „черная” земля, но с XII века соотношение стало меняться в пользу вотчины. С этого времени и вплоть до начала XVI века „черные” земли превратились в главный источник образования земельной собственности светских и духовных феодалов. История перехода этих земель в частные руки, превращение их в обычную вотчину есть, по сути, история феодализации общественных отношений, свидетельство уровня развития самих этих отношений[32].

Данный процесс наиболее бурно протекал в центральных регионах России, где уже в XIV−XV веках господствующей формой собственности стала вотчина, хотя сохранялись и довольно большие массивы „черной” земли[33]. Именно тогда в этом регионе значительно увеличились размеры боярских и церковных владений[34], сконцентрировавших к началу XVI века около 2/3 удобных для хозяйственной деятельности земель[35], сложились иммунные права вотчинников и, по мнению Б. Д. Грекова, „боярщина-сеньория”, т.е. вотчина, в пределах которой собственник обладал политическими правами в отношении своих крестьян[36].

Напротив, в районах Европейского Севера вотчина встречалась редко в виде незначительных вкраплений, тогда как „черные” земли преобладали вплоть до середины XIX века[37], что свидетельствовало о слабом по сравнению с Центром уровне развития феодальных отношений. Вместе с тем иммунные права на „черные” земли независимо от региона и степени феодальной зависимости крестьян принадлежали государству (или князю) как верховному собственнику.

И в Центре, где крестьяне имели весьма ограниченное право распоряжаться землею[38], и на Севере, где они и их общины обладали несравнимо большими правами, включая возможность продавать земли друг другу и феодалам, где податное обложение земель было неодинаковым, часто очень легким, а зачастую и вовсе отсутствовало, во всех случаях черносошное крестьянство должно было уплачивать подати в пользу собственника. Поэтому основной путь феодализации „черных” земель на Севере состоял в увеличении власти князя (царя) на эти земли, формировании монопольного права распоряжения ими и усилении податного обложения. В связи с этим наметившийся здесь процесс превращения возникающего частного крестьянского владения землей в феодальную собственность был оборван государством уже во второй половине XVI века[39].

Параллельно происходило становление княжеской „отчины” или территории „великих” и „удельных” княжеств, переходящей по наследству от отца к сыну в качестве верховной собственности. Отсюда в феодальном правосознании оба эти понятия − княжеская „отчина” и „государство” − сливаются воедино и персонифицируются в личности князя. Неизбежным следствием стало формирование в пределах земельной собственности владетельного князя земель различного статуса, т.е. вотчин, „черных” земель, „отчин” удельных князей и т.п.[40]. Подобная структура поземельной собственности в эпоху политической раздробленности послужила основанием для возникновения отношений сюзеренитета-вассалитета[41], когда каждый владетельный и удельный князь имел своих вассалов. В XVI−XVII веках эти отношения неизбежно подверглись серьезной деформации и постепенно трансформировались первоначально в вассальную зависимость всех категорий феодалов от великого московского князя (царя), а затем и состояние подданства.

Следует отметить, что „черная” земля выступает не только одним из важнейших проявлений процесса феодализации общественных отношений, но и фактором централизации. В процессе собирания территорий московские князья практиковали переход „черных” земель из собственности владетельных и удельных князей в свою собственность, укрепляя тем самым позиции Москвы и низводя покоренных князей до уровня простых вотчинников.

Но с конца XV века под воздействием обстоятельств, вызванных фактом превращения „отчины” московского князя в территорию русского государства, прежняя система поземельных отношений себя исчерпала. Сохранение вотчинного иммунитета стало главным препятствием на пути формирования новой политической надстройки. Перемены стали результатом активной целенаправленной деятельности московских великих князей и царей, начиная с Ивана III, усилиями которых наступление на вотчинный иммунитет велось по двум основным направлениям. Во-первых, осуществлялась постепенная ликвидация владений удельных князей, успешно завершившаяся к концу XVI столетия, а также последовательное ограничение и сокращение вотчинного (боярского и монастырского) землевладения, чему немало способствовали опричнина и Смута.

Во-вторых, шло массированное насаждение новой разновидности поземельной собственности − поместья, представлявшего собою условную собственность, предоставляемую государем разным категориям феодального класса в качестве натуральной платы за несение государевой (читай − государственной) службы. Появившись в конце XV века, поместье уже во второй половине XVI-го превратилось в ведущий вид феодального землевладения, прираставшего за счет передачи дворянам боярских вотчин и раздачи им „черных” и дворцовых земель, фонд коих заметно убавился. В итоге, например, к концу XVII века „черные” земли сохранились только на севере Европейской части России. Все эти перемены регулировались Судебниками 1497 и 1550 годов, Соборным Уложением 1649 года, многочисленными писцовыми, переписными, дозорными и прочими книгами.

Появление поместья изменило структуру поземельных отношений. Вотчина (в первую очередь боярская и монастырская) перестала быть господствующей разновидностью собственности на землю. Отныне ей противостояло поместье, военно-служилое землевладение, определенному соотношению и балансу между которыми соответствовала новая политическая система в форме сословно-представительной монархии. Поместье и потерявшая часть своего прежнего иммунитета вотчина стали экономическим, а служебные обязанности дворян и возникшие в ходе реформ 1550-х годов обязанности бояр юридическим выражением политической централизации.

Следует подчеркнуть, что все перемены, отразившиеся в поземельных отношениях, явились результатом политической деятельности московских правителей, произошли в рамках политического процесса. Московские князья и цари воздействовали на правовые режимы вотчины, меняли структуру поземельных отношений, а уже эти новые отношения вызывали перемены формы правления, определяли развитие политической системы страны.

Продолжавшаяся на протяжении XVI и XVII веков борьба вотчинного и поместного статусов земли подготовила появление в начале XVIII века нового строя поземельных отношений[42]. Понижение прав бояр и повышение прав дворян завершилось в 1714 году уравнением de facto и de jure боярской вотчины и дворянского поместья, слиянием их в единую по своему правовому режиму форму феодальной земельной собственности (категорию „недвижимых вещей”[43]), лишенную всяческих иммунных прав, но обремененную служебными обязанностями. Исполнив свою историческую роль в деле укрепления российской государственности, поместье, по сути, трансформировалось в вотчину. Объяснение тому следует искать в экономической несостоятельности поместного типа хозяйства, в том, что „вотчинная форма хозяйства обнаруживает гораздо более мощные потенции развития, чем поместье”[44].

Победе служилого землевладения, помимо государственной поддержки, в немалой степени способствовали два других фактора. Это, во-первых, неразвитость частной собственности на землю.  „Вся история русского народа и специфичность ведения земледельческого хозяйства не способствовали вызреванию сколько-нибудь твердых традиций частной собственности на землю”[45], что позволяло монарху превращать вотчину (аллод) в ленное поместье. Во-вторых, слабость самой вотчины, обладавшей „малым запасом прочности”[46].

Подобные качественные перемены сделали невозможным существование прежнего государственно-политического устройства и создали предпосылки для возникновения новой политической системы − самодержавия и последующей перемены формы правления, осуществленной в ходе реформ Петра Великого. Единодержавию, таким образом, соответствует и единая форма поземельной собственности.

В свою очередь, на основе возникшей единой формы собственности к середине XVIII века сложился единый тип хозяйства, а именно феодально-барщинное хозяйство, описанное В. И. Лениным[47] и просуществовавшее практически в неизменном виде вплоть до 1861 года. С конца XVIII века оно стало испытывать воздействие товарно-денежных отношений, что, впрочем, нисколько не изменило его характер. Именно такое хозяйство и составило экономическую основу абсолютизма.

В течение XVIII и первой половины XIX веков процесс эволюции феодальной собственности на землю достиг своего логического завершения. В 1764 году Екатерина II ликвидировала церковную вотчину[48]. В XVIII веке сложился царский удел. Первые попытки выделить его из состава государственных земель относятся к концу XV века, появлению „Дворца”, трансформированного вначале в „Приказ Большого дворца”[49], а затем в Главную дворцовую канцелярию[50]. В 1797 году на основании „Учреждения об императорской фамилии” дворцовые земли и крестьяне стали называться удельными[51]. Для управления ими тогда же был создан департамент уделов[52], вошедший по именному указу от 22 августа 1826 года в состав вновь образованного министерства императорского двора и уделов[53].

В XVIII и первой половине XIX веков оформилось государственное имущество. Само понятие „казенное хозяйство” (земли, крестьяне, промышленные предприятия, кредитные, почтовые, транспортные и прочие учреждения) появилось в законодательстве только в XVIII веке. Впервые определение объектов казенного хозяйства как „мануфактур и фабрик, сущих на кошт его величества” встречается в „Регламенте Мануфактур-коллегии” 1723 года[54]. В „Своде законов Российской империи” 1832 года это понятие было конкретизировано: „Казенные заведения суть те, которые учреждены и содержатся казенным иждивением и состоят в непосредственном казенном управлении”.

При Петре из остатков не закрепощенного земледельческого населения (черносошных крестьян, однодворцев, сибирских пашенных крестьян, крестьян северных уездов Поморья, однодворцев, нерусских народностей Поволжья и Приуралья) была оформлена особая категория податного населения − „государственные крестьяне”[55]. Сам термин „государственные крестьяне” впервые употребляется в указе 26 июня 1724 года о сборе подушных денег. После секуляризации монастырских и церковных вотчин бывшие монастырские крестьяне стали называться экономическими и c VII ревизии учитываться в составе государственных крестьян. Казенные земли были образованы в соответствии со „Сводом уставов казенного управления” 1832 года. Министерство государственных имуществ, образованное по именному указу от 26 декабря 1837 года (деятельность началась с 1 января 1838 года), сосредоточило в своих руках управление казенными землями и лесами, казенными крестьянами, оброчными статьями и пр.[56].

В соответствии с правовой традицией предшествовавшего времени, государь и в XVIII-XIX веках обладал прямым иммунитетом над дворцовыми крестьянами „как владелец дворцовых вотчин”, тогда как государственные крестьяне принадлежали ему „как носителю государственной власти и обладателю всей земли, не занятой частными собственниками”[57]. Таким образом, „даже в XIX веке государь особо не различал домен и государственные земли”[58], оставаясь носителем идеи об отсутствии различий между собственностью правителя и собственностью государства.

Таким образом, во второй четверти XIX века поземельная собственность формально являла собою совокупность трех видов земель − поместья, удела как его разновидности и государственного имущества, а по существу полное доминирование поместья, господству которого соответствовал политический абсолютизм.

Следовательно, сословно-представительная монархия, самодержавие и абсолютизм как три разновидности монархической формы государства соответствовали трем разным этапам эволюции феодальной формы поземельной собственности. Для сословного представительства свойственно сочетание вотчинного и поместного землевладения при наличии первого этапа процесса закрепощения – прикрепления крестьянина к земле; для самодержавия – единая форма собственности и юридически оформленное Соборным Уложением крепостное право; для абсолютизма − соответствующий единой форме собственности единый тип товаризирующегося хозяйства (поместья) и закрепленного Жалованной грамотой дворянству крепостнического режима.

Структура земельной собственности определила и социальную структуру общества. Для феодального строя принципиально наличие 4-х крупных групп населения: землевладельцев, крестьян, горожан и духовенства. (Впрочем, возможно ограничиться и первыми тремя, вынеся духовенство за скобки). Однако в XV-XVII веках таковые группы отсутствовали, а вместо них существовало большое число отличающихся своим правовым статусом категорий. При этом права этих категорий практически не были зафиксированы в тогдашнем законодательстве. Так, служилые люди делились на две категории: служилых людей „по отечеству”, т.е. по происхождению; и служилых людей „по прибору”, т.е. по правительственному набору независимо от их происхождения.

В свою очередь, служилые люди “по отечеству” делились на три разряда: чины думные (бояре, окольничьи, думные дьяки и дворяне); чины московские (стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы); и чины городовые (дворяне выборные, дети боярские дворовые, дети боярские городовые). К чинам приборным относились стрельцы, пушкари, солдаты, рейтары, драгуны, казенные плотники и кузнецы, городовые казаки и другие, которых правительство вербовало преимущественно из числа крестьян, холопов и посадских людей.

Крестьянство было представлено старожильцами, людьми пришлыми и „окупленными”, половниками, захребетниками, подсоседниками, бобылями, монастырскими детенышами, холопами, серебряниками, изорниками. Посадское население по роду занятий делилось на торговых, ремесленных и работных людей.

Таким образом, сословно-представительной монархии соответствует многообразие социальных групп, не структурированных ни между собой, ни внутри себя[59]. „[…] общество оставалось внутренне рыхлым, непрочным, как любое феодальное общество, где еще не созрели условия для внутренней относительной прочности каждой вотчины, где еще не возникла новая система феодальной иерархии, которая сплотила бы господствующий класс”[60].

При феодализме землевладельцы всегда составляли основу армии и управления, и неважно, служили ли они своему владетельному князю или московскому государю, добровольно или принудительно. Возникновение русского государства, развитие его политической системы и в первую очередь потребность усиления верховной власти в лице монарха (о чем речь шла выше) породили необходимость расширения и укрепления именно этих служилых функций, иными словами, превращения разных категорий феодальных собственников в единую сплоченную служилую корпорацию. Однако реализация столь сложной задачи стала возможной не ранее начала XVIII века, когда самодержавное государство, ликвидировав к этому времени вотчинный иммунитет и обусловив светское землевладение несением государственной службы, перестало искусственно сдерживать процесс слияния вотчины и поместья[61] и завершило указом 1714 года экономическую консолидацию класса феодалов.

Следующим шагом явилась инициированная государством же процедура упрощения доставшейся от предыдущей эпохи социальной структуры и конструирования новой, иначе сословного строя путем разделения труда и функций между основными группами населения страны. В 1785 году были изданы две Жалованные грамоты: дворянству и городам[62]. В общий ряд с ними необходимо поставить и третью − непровозглашенную Жалованную грамоту государственным крестьянам[63].

Сравнительный анализ всех трех грамот осуществили американские исследователи Д. Гриффитс и Г. Мунро[64], доказавшие, что они были составлены по единой схеме, по одному клише. Несмотря на неизбежные различия между ними и искусственный характер двух последних[65], именно они в своей совокупности „должны были придать русскому обществу вид структуры из трех больших групп со сходной внутренней организацией и регламентированным набором прав и привилегий, определявшим для членов каждого сословия границы личной свободы”[66].

Таким образом, с одной стороны, государство превращало дворянство в служилую функцию, хребет армии и бюрократии, не придавая ему никакой иной (тем более самостоятельной или политической) роли, с другой, создавало ему противовес (ограничение, противодействие) в лице прочих сословий, с третьей, формировало принципиально новую систему взаимоотношений между верховной властью и обществом. Вместо прежних вассально-сюзеренных отношений, складывавшихся в эпоху политической раздробленности и преднамеренно уничтоженных в XVI−XVII веках крепнущей монархией, самодержавное государство в XVIII веке учредило новую модель вассально-сюзеренных (точнее, верноподданнических) отношений между престолом и сословиями[67], уравняв их в их бесправии перед государем. Об этом прямо свидетельствует факт пожалования высочайшей властью „вольностей” дворянству и „выгод” горожанам[68]. Новая сословная организация, имевшая своим важнейшим следствием упрочение феодальной структуры общества, превратилась в технологию дальнейшего усиления монархического государства.

Вместе с тем законодательное оформление корпуса личных и имущественных (гражданских в тогдашней терминологии) прав сословий, занявшее большую часть XVIII века, завершить в полном объеме не удалось, ибо создать единую структуру крестьянского сословия, а в конечном счете и само сословие, оказалось невозможным. Главным препятствием явилось отсутствие собственности у помещичьих крестьян. Вплоть до отмены крепостного права крестьянство состояло из трех отличавшихся своим правовым статусом категорий: государственных, удельных и помещичьих. (Преодолеть подобное положение дел стало возможным только после 1861 года.) Это обстоятельство не помешало, впрочем, закрепить сословное деление общества в Своде Законов 1832 года.

Таким образом, самодержавию соответствует время генезиса сословной структуры, наличие „служилых людей” разных категорий, тогда как оформившееся на рубеже XVIII-XIX веков и закрепленное Сводом Законов 1832 года сословное деление общества стало социальной основой абсолютизма.

Далее. Каждой из трех разновидностей монархического государства свойственен особый способ организации структуры государственного управления. При сословно-представительной монархии таким способом являлась приказная система, окончательное оформление которой (как и утверждение самого термина „приказ”) произошло лишь во второй половине XVI века[69]; при самодержавии − коллегиальная, характеризовавшаяся специализацией учреждений по отраслям управления, регламентацией их компетенции, едиными нормами (структура, штат, типовое делопроизводство) и принципами (порядок обсуждения дел и принятия по ним решений) деятельности, возможностью контролировать их работу (институты фискалата и прокуратуры), наличием юридической базы (регламенты) их функционирования, наконец, их общегосударственным значением; при абсолютизме −  министерская, отличавшаяся от предыдущих высшей степенью централизации и бюрократизации государственного аппарата.

Переход к министерскому управлению явился результатом тех метаморфоз, которые претерпели коллегии за почти сто лет своего существования. Уже в июне 1726 года коллегиальное устройство центральных учреждений было подвергнуто резкой критике членами Верховного Тайного Совета, в недавнем прошлом ближайшими сподвижниками Петра[70]. В середине XVIII века потенциал созданной Петром администрации полностью себя исчерпал, поскольку не получила последовательного воплощения идея линейного управления, да и сам коллегиальный принцип превратился в фактор торможения процесса централизации государственного аппарата и вступил в противоречие с самодержавием[71]. Тогда же отчетливо обозначился переход от коллежской системы к министерской[72].

Екатерина II упразднила большинство коллегий, Павел I их возродил, но на другой основе. Подобная практика сделала неизбежной реформу центрального управления, осуществленную Александром I в 1802−1811 годах. В результате сформировалась хорошо разветвленная и одновременно стройная вертикаль единой исполнительной структуры, составными элементами которой являлись все без исключения учреждения − и административные, и финансовые, и судебные, и сословные, отличавшиеся друг от друга лишь исполняемыми функциями.

Таким образом, не ранее первой четверти XIX века[73] возникла русская бюрократия и как система управления, отделенная от общества и стоящая над ним, и как особая группа лиц, специализирующихся на управлении государством и обладающих рядом привилегий. Олицетворением этой бюрократии и стали министерства. „В кабинете Сперанского, в его гостиной, в его обществе в это самое время зародилось совсем новое сословие, дотоле неизвестное, которое, беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию, − сословие бюрократов”[74], − констатировал один из наблюдательных современников. Министерства стали важнейшим элементом принципиально новой модели аппарата государственного управления, построенной в ходе институциональных реформ второй половины XVIII и первой половины XIX веков, фундаментом которых явилась специализация и унификация бюрократического труда.

Наконец, все вышесказанное позволяет утверждать, что для каждой из трех разновидностей монархического государства присущ свой собственный институт верховной власти. При сословно-представительной монархии этот институт представлял собою сложную систему взаимоотношений великого князя (царя), Боярской Думы, Земских соборов и церкви, предусматривавшую реальное ограничение прерогатив монарха различными учреждениями и социальными силами, права и привилегии которых сформировались еще в удельную эпоху.

Самостоятельно управлять государством московский князь не мог. Возникнув и функционируя не на основании какого-либо законодательного акта, а на основе норм обычного права и традиций, Боярская Дума играла большую и важную роль в политической жизни страны, участвовала в решении важнейших вопросов внутренней и внешней политики государства и непосредственном наряду с монархом управлении страной. С конца XV века и вплоть до начала XVIII-го совместная деятельность царя и Боярской Думы в деле законодательства была самым обыденным явлением тогдашней государственной жизни. Государь без Думы и Дума без государя были явлениями одинаково неестественными[75].

Однако власть монарха ограничивалась не только Думой, но и сохранявшейся на протяжении XVI-XVII веков в политической жизни страны сильно выраженной удельной традицией, ярчайшими проявлениями которой являлись: во-первых, просуществовавшая вплоть до конца XVI века удельно-княжеская система, т.е. совокупность суверенных прав служилых, удельных, полуудельных и когда-то самостоятельных (великих) князей и княжеств, ряд специфических особенностей в управлении Новгорода, Твери, Рязани и прочих земель[76]; во-вторых, статус русской православной церкви, превратившейся в период раздробленности в своеобразное государство в государстве[77] и являвшейся в таком виде носителем начал политической децентрализации, политической обособленности, а в силу этого одним из важных ограничителей суверенитета верховной власти[78]; в-третьих, институт местничества, „регулировавший служебные отношения между членами служилых фамилий на военной и административной службе и при дворе”[79].

Несмотря на отсутствие в литературе единой точки зрения касательно характера и сущности этого института, времени и причин его появления, масштабов распространения[80] и т.д., следует признать, что существование местничества означает сохранение боярством значительной части своих иммунных прав и прямым свидетельством слабости верховной власти.

Еще одним, по словам В. О. Ключевского, „высшим правительственным учреждением при царе”[81], был Земский собор, о месте, роли и значении которого в исторической литературе сложилось два прямо противоположных взгляда. В. О. Ключевский считал, что „народное представительство возникло у нас не для ограничения власти, а чтобы найти и укрепить власть: в этом его отличие от западноевропейского представительства”[82].

Тезис о соборах как факторе укрепления царской власти поддержали Н. Рожков[83], А. Е. Пресняков[84], С. Ф. Платонов[85], Н. И. Кареев[86], К. В. Базилевич[87]. Вторая точка зрения восходит к В. И. Сергеевичу, В. Н. Латкину и Н. П. Павлову-Сильванскому, считавших русские Земские соборы аналогом сословно-представительных органов западноевропейских стран — французских генеральных штатов, испанских кортесов, немецких ландтагов, шведского риксдага и даже английского парламента[88], и потому полагавших, что Соборы реально ограничивали царскую власть. Эту традицию продолжили и развили С. В. Юшков[89], М. Н. Тихомиров[90].

Имеющаяся в этом вопросе разноголосица не может опровергнуть, однако, того факта, что существование Земских соборов, обладавших, как и Боярская Дума, законодательными, судебными и административными полномочиями[91], является независимо от того, укрепляли они или, наоборот, ограничивали власть московского государя свидетельством слабости института монархии. Верховная власть вплоть до середины XVII века (а в особых случаях и в конце столетия) нуждалась в поддержке соборов как органов сословного представительства, была вынуждена учитывать их мнение, опираться на них при решении ключевых вопросов внутренней и внешней политики, другими словами, не имела возможности принимать решения самостоятельно.

Другое дело, что по мере укрепления своих позиций верховная власть старалась при первом же удобном случае избавиться от них. Так, с 1622 по 1632 (в течение 10 лет) и с 1653 по 1681 (целых 28 лет!) они и вовсе не собирались. В 1634 году был отклонен проект стряпчего И. А. Бутурлина о превращении собора в постоянно действующий орган[92]. Но обострение ситуации внутри или вне страны вновь делало необходимым созыв собора. И эта зависимость, какой бы слабой она не была во второй половине XVII века, сохранялась до середины 1680-х годов, что наглядно продемонстрировали, например, события 1682 года. Л. В. Черепнин вообще полагал, что соборы просуществовали до конца XVII века[93].

Из сказанного со всей очевидностью следуют два непреложных вывода: во-первых, что такое совместное сосуществование Монарха, Думы, Церкви и Соборов, получившее название „сословно-представительной монархии” и свидетельствующее о слабости каждого из властных институтов по отдельности, является прямым следствием удельного периода; во-вторых, что режим сословного представительства в России представлял собою механизм преодоления раздробленности и укрепления централизации и потому ничего не имел общего с сословным представительством на Западе.

При самодержавии институт верховной власти персонифицировался в личности самого монарха. Свое юридическое оформление самодержавие получило в начале XVIII века. Впервые в российской государственно-правовой практике было выработано четкое определение института самодержавия и статуса монарха. В толковании к 20-й статье главы 3-й “Воинского артикула” 1715 года говорилось: „Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь по своей воле и благонамеренно управлять”[94]. Подобная же дефиниция содержалась и в Артикуле Морского устава 1720 года[95].

Эту же идею развивал Ф. Прокопович в Духовном регламенте 1720 года – „Монархов власть, −  утверждал он, −  есть самодержавная, которой повиновался сам Бог за совесть повелевает”[96]. Она „есть неподвижная, никоторому же суда человеческому не подлежащая и весьма неприкосновенная”[97]. Данные законодательные установления закрепили важнейшие характеристики нового института власти, кои останутся неизменными до конца существования самой монархии в России.            

Ими являются:

1. Нераздельность власти, что означает сосредоточение в самом институте власти или в священной особе монарха, представляющей этот институт, всей без исключения государственной деятельности и власти – законодательной (монарх как юридический источник закона), исполнительной (монарх как источник исполнительной власти и глава административно-исполнительной системы в центре и на местах) и судебной (монарх как высший судья и толкователь закона, юридический источник судебной власти) во всей их полноте. Судебная власть не рассматривается как особая ветвь власти, ибо не является независимой, т.к. не имеет особого внутреннего самоуправления, поскольку назначение, перемещение, наказание, поощрение и т. п. судей находится в руках царя.
2. Неограниченность (или верховность) власти означает, что монарх de facto и de jure не ограничен никем и ничем, что никакая другая власть ни в самой стране или вне ее, ни рядом, ни над ней не определяет пределов его власти.
3. Безответственность (или не ответственность) власти означает отсутствие любых, юридических норм, которые были бы обязательны для монарха. Монарх ни перед кем ни за что не отвечает, не несет политической, уголовной, административной или иной юридической ответственности за принятые решения и совершенные деяния, против него не может быть возбужден гражданский иск.
4. Беспредельность (или безграничность) власти означает распространение власти монарха на все подвластные ему территории, где бы они не находились, и проживающее на них население.
5. Непрерывность власти означает бесконечность власти монарха не только в пространстве, но и во времени и является базой имперской модели престолонаследия. Кстати, это наглядно объясняет, почему принцип престолонаследия по прямой нисходящей мужской ветви восторжествовал только при Павле I.

1. Наследственность власти подразумевает регулярность передачи власти или наличие установленного законом и расписанного во всех деталях и подробностях механизма передачи этих полномочий по наследству, иначе — порядка престолонаследия.

Вместе с тем идея богоустановленности, богоданности, богоизбранности и проистекающая из этого сакральность или святость царства и власти, восходящая к предыдущему периоду, сохранилась и в законодательстве имперского периода.

Так осуществилось правовое оформление совершенно иного по сравнению с предшествовавшим временем положения монарха в политической системе[98], новой по сравнению с сословно-представительной монархией XVI−XVII веков формой государства. Отныне самодержавство императорской власти подтверждалось всеми преемниками Петра вплоть до Николая II.

Самодержавие, следовательно, есть правовой институт не только потому, что его содержание определено законом, но и потому, что оно действует в рамках законности. Именно в этом следует искать глубинные причины возникновения идеи „законной”, т.е. основанной на законе, монархии, выдвинутой Екатериной II и реализованной Николаем I в “Cводе Законов”.

Однако, обладая de jure неограниченными полномочиями, Петр de facto зависел от экономически и социально консолидирующегося дворянства, без которого не мог наладить управление государством и потому обложившего его двойной обязательной податью − образовательной и служебной. Эта зависимость еще более укрепилась при его преемниках после издания в 1762 году указа о вольности дворянской. Таким образом, границы возможностей и мера самостоятельности самодержца оказались стеснены дворянством не только опосредованно (через систему государственной службы), но и напрямую (подтверждением чему служат дворцовые перевороты).

При абсолютной монархии верховная власть de jure и de facto получает максимальную степень отчуждения от общества благодаря приобретенному самодержавием надгосударственному и надсословному статусу, формирование которого составляет сущность превращения (т.е. генезиса) самодержавия в абсолютизм. Надгосударственность власти обеспечивается утверждением в первой четверти XIX века бюрократической системы и превращением всех без исключения органов государственного управления в атрибут монарха, а должностных лиц в его личных агентов; надсословность − возникновением сословного строя и превращением шляхетства в подданных российского царя, другими словами, уравнением феодалов наряду с прочими социальными группами в их бесправии перед верховной властью монарха.

Вследствие этого резко уменьшаются возможности дворянства непосредственно воздействовать на власть и, наоборот, многократно возрастает самостоятельность последней. В итоге опорой власти становятся не личности, не разрозненные социальные слои, не отдельные учреждения, а особым образом организованные системы: социальная (сословная), бюрократическая (государственный аппарат, администрация, министерства) и правовая (Свод Законов, представлявший собою феодальную конституцию Российской империи и торжество идеи „законной монархии”, выдвинутой еще Екатериной II и не реализованной Александром I в „Уставной грамоте”.

Власть от своего имени предложила обществу единый кодекс, единую обязательную для подданных правовую норму и среду, приумножив тем самым собственную силу и укрепив единство государства. „Установление абсолютной власти, прежде всего абсолютной власти государя, − важное еще и потому, что речь идет о власти сильной и стабильной, − в юридическом плане везде приводит к унификации и систематизации права, т.е. к кодификации”, − писал Макс Вебер[99]. Абсолютизм в России конституирован Сводом Законов 1832 года).

Объективная необходимость существования в России трех разновидностей монархии была подготовлена еще одной важнейшей спецификой российского исторического и соответственно политического процесса − более медленными (по сравнению с другими западноевропейскими странами) темпами развития и вследствие этого закономерным “отставанием” России, составлявшим в середине XIX века примерно 150-200 лет. Объяснение тому следует искать в зарождении и стремительном развитии примерно с XVI века в ведущих странах Европы капиталистических отношений.

В отличие от них в России для этого же процесса отсутствовало главное условие — соответствующий объем совокупного прибавочного продукта, способный стимулировать разделение труда, развитие города, торговли, внутреннего рынка, мануфактуры, путей сообщения и транспорта и т.п., т.е. всего того, без чего невозможен капитализм. Поэтому в России ни о каком разложении феодализма и речи быть не могло ни в XVI, ни в XVII, ни даже в XVIII и первой половине XIX веков. Все это время Россия продолжала оставаться аграрной и феодальной страной. Появившийся не ранее 60-х годов XVIII века капиталистический уклад представлял собою лишь один из второстепенных укладов феодальной экономики, не подрывавший ее устоев и не определявший вектора развития страны.

С конца XVIII столетия и вплоть до 1861 года в России в лучшем случае только формировались условия и предпосылки для дальнейшего перехода к капитализму, последовавшего уже после отмены крепостного права. И дело, конечно, вовсе не в каком-то особом историческом пути развития России или иных причинах, а в том, что в силу меньшего объема собираемого прибавочного продукта она не могла столь же быстро, как и ведущие европейские страны, двигаться по пути становления капиталистического способа производства.

„Отставание” проявит себя во всех без исключения сферах жизни российского социума – экономической, социальной, политической, общественной, ментальной. Из сказанного непреложно вытекает вывод о том, что эволюция форм русского государства вследствие медленной эволюции структуры собственности будет, как и все прочие процессы, заторможена и породит необходимость не в двух разновидностях монархии, а в трех. Если в странах Западной Европы абсолютизм вырос сразу из сословной монархии, то в России первоначально возникло самодержавие, медленно на протяжении XVIII и начала XIX веков трансформировавшееся в абсолютизм.

И только с середины XIX века самодержавие и абсолютизм становятся синонимами. Наконец, вторая половина XIX и начало XX веков есть история собственно абсолютизма. Примечательно, что история абсолютизма в России ни что иное как история его кризиса.

Появление всех этих разновидностей монархии стало возможным не только благодаря серьезным и глубоким сдвигам в экономике и социальной структуре общества, но во многом усилиям самого государства, вынужденного „сверху” активно формировать необходимые социальные и политические предпосылки централизации, которые в Европе вполне естественно и гармонично возникали „снизу”. В России объединительным и централизующим началом выступало не общество, а государство. Именно поэтому движение от одной разновидности монархической формы правления к другой потребовало больше времени, усилий и промежуточной (самодержавной) стадии развития.

Таким образом, преодоление этого „запаздывания” самой историей было возложено на русское государство и стало одной из важнейших его задач, что и предопределило его особую роль в жизни русского социума.

Замедленные темпы исторического развития сделали неизбежным и даже обязательным заимствование русскими монархами европейского опыта с последующей трансформацией его к национальным реалиям во всех без исключения областях, но в первую очередь политической, идеологической и культурной. Особенно ярко и масштабно европеизация страны протекала как раз в имперский период, время активного государственного строительства. Сам факт существования более развитых европейских стран являлся, следовательно, стимулирующим фактором отечественной истории.

В то же время российский абсолютизм следует отличать от западноевропейского аналога.

Первое различие связано с хронологией. В России процесс становления абсолютизма пришелся не на XVI-середину XVII веков, как, например, во Франции, а с опозданием на 200 лет в полном соответствии с более медленными темпами исторического развития по причине производимого страной малого совокупного прибавочного продукта. Однако обращает на себя внимание, что и во Франции и в России сам процесс формирования абсолютизма занял примерно одинаковый период до полутора веков. Но в отличие от Франции, где абсолютная монархия выросла из сословной монархии и продержалась до конца XVIII века, т. е. как минимум полтора столетия, абсолютизм в России сформировался не ранее второй четверти XIX века и появился не из сословно-представительной монархии, а из самодержавия как промежуточной стадии. Самодержавие и абсолютизм становятся синонимами только с середины XIX века. История же собственно абсолютизма в России приходится на вторую половину XIX и начало XX веков и занимает около 70, от силы 80-ти лет.

Из этого проистекает второе отличие, состоящее в том, что история русского абсолютизма есть история его же кризиса и краха. Русский абсолютизм с момента появления и до своего конца пребывал в состоянии перманентного кризиса. С одной стороны, именно ему приходилось ускоренными темпами развивать капитализм в России, дабы страна могла сохраниться как великая держава, приближая тем самым собственную кончину. С другой стороны, он возник в эпоху, когда в Европе абсолютизм как форма государства был практически повсеместно разрушен буржуазными отношениями и являлся политическим анахронизмом.

Третье отличие, как показала дискуссия, проходившая на страницах журнала „История СССР” в 1969−1971 годах, заключается в отсутствии в России равновесия сил между дворянством и буржуазией, вследствие чего государственная власть принимает на себя роль посредника, о чем писали К. Маркс и Ф. Энгельс[100], по причине отсутствия самой буржуазии[101]. Другими словами, в России для такого равновесия не было необходимой экономической и социальной основы. Если эта черта была присуща абсолютизму в западноевропейских странах изначально и генетически, то о политике лавирования, проводимой русским абсолютизмом −  „столыпинском бонапартизме” −  можно говорить в лучшем случае только применительно к началу XX века, а точнее к последнему десятилетию существования самого абсолютизма в России. Поэтому данный признак никак не определял ни условий возникновения русского абсолютизма, ни его характера. Напротив, данный признак есть свидетельство не возникновения или существования абсолютизма, а его кризиса и отмирания.

И потому четвертым отличием является практически отсутствовавшая по сравнению с западноевропейскими странами капиталистическая составляющая русского абсолютизма. Если абсолютизм в государствах Западной Европы отражает определенный этап развития буржуазных отношений, то в России они стали зарождаться поздно и развитие их в силу малого прибавочного продукта шло чрезвычайно медленно. Недаром и до настоящего времени весьма спорными остаются вопросы о начале промышленного переворота, о кризисе феодально-барщинного хозяйства во второй четверти XIX века, о времени складывания всероссийского феодального и капиталистического рынков, о готовности страны к отмене крепостного права, о характере аграрного строя пореформенной России и т.д. Абсолютизм в России есть феодальное явление, не имеющее к капитализму никого отношения. Капитализм в России формировался (а тем более сложился) тогда, когда абсолютизм уже существовал, и во многом благодаря абсолютизму. Феодальное начало откровенно доминировало во всех сферах и сдерживало формирование буржуазного общества. Русский социум второй половины XIX и начала XX веков во многом сохранил свой (поздне) феодальный характер. Именно слабость российского капитализма становилась важнейшим фактором длительного сохранения абсолютизма в России.

Парадокс, и он составляет пятое отличие, заключается в том, что именно в силу слабого уровня развития капитализма русскому абсолютизму во имя собственного спасения пришлось во второй половине XIX и начале XX веков много заниматься созданием крупного капиталистического промышленного производства, железнодорожным строительством, финансами, банками, тарифами, налогами, привлечением иностранного капитала и прочим. Русское государство вопреки своей природе явилось фактором прогрессивного развития страны, сыграло ключевую роль в формировании буржуазного способа производства и обмена. В этом и заключалась историческая миссия и одновременно цивилизаторская деятельность русского абсолютизма вне зависимости от того, какими мотивами они были вызваны.

Однако огромная территория империи, неравномерность экономического развития районов, бедность внутренними капиталами, неразвитость внутреннего рынка, сырьевая структура экспорта, демографические и прочие проблемы породили значительно большее по масштабам вмешательство государства во все сферы жизни общества, продиктовало принципиально другую схему взаимоотношений государства и предпринимателей, нежели наблюдалось в странах Западной Европы. Абсолютная монархия в России проводила политику усиленного государственного регулирования экономики, что, с одной стороны, вполне укладывалось в традиции всегдашнего активного вмешательства государства в экономическую жизнь общества, с другой, резко контрастировало с практикой европейских правительств и потому составило шестое отличие.