Русские либералы и консерваторы о Русско-турецкой войне 1977–1878 гг. Дарина Григорова

Дарина Григорова, доцент, к.и.н.,

Исторического факультета

Софийского университета им. Св. Климента Охридского

Русские либералы и консерваторы о Русско-турецкой войне 1977–1878 гг.

– В: „Дело славян нам дорого”: Русские либералы и консерваторы о Русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов. – Родина, 2009, 6, 43–45.

            Разделение общества на “консервативное” и “либеральное”, хотя и условное, адекватно прежде всего оценке данной внутриполитической ситуации. Либерализм и консерватизм – это не внешнеполитические стратегии, а – два варианта политической системы. Внешнеполитические направления подчиняются геополитическим законам, которые не зависят от влияния определенного “изма”.  

Для русского общества ХІХ века, однако, разделение на консерваторов и либералов сохраняется и в отношении их внешнеполитических взглядов. Общество впервые поляризируется таким образом во время Крымской войны. Тогдашние либералы – славянофилы и западники – хотели бы, чтобы Россия потерпела военное поражение, считают, что лучше будет, если Россия потеряет эту войну, в этом они видят стимул для внутренних преобразований – так как и случилось впоследствии.  Неслучайно самые крупные реформы в России проводятся во время войны – Северной, после войны – Крымской, и накануне войны – Первой мировой войны.

            Второй раз русское общество разъединяется на либеральное и консеравтивное во время второй “Восточной войны”, как называют тогда Русско-турецкую войну 1877–1878 гг. И в 1855–1856, и в 1877–1878 годы общество одинаково воодушевлено идеей необходимости войны. Разница, однако, в ожиданиях. Различны и идеалы, которые война воплощает и противопоставляет одновременно.

            В этот период характернейшими представителями обеих идейных лагерей, определяющими оба направления в русской периодической печати, являются: либеральный журнал “Вестник Европы” под редакцией М.М. Стасюлевича с ежемесячной рубрикой “Иностранное обозрение” и анализами А.Н. Пыпина, и ежедневники “Голос” и “Русские Ведомости”.

Из консервативной печати самые яркие газеты – это “Московские Ведомости” под редакцией М.Н. Каткова и “Русский мир” и “Русская речь” с двумя циклами политически статей, посвященных войне 1877–1878 гг., Н.Я. Данилевского: “Война за Болгарию” и “Горе победителям”. К ним присоединяется публицистика Ф.М. Достоевского, чей Дневник 1877 г., опубликованный еще на следующий 1878 г., дополняет консервативную картину войны.

            Из неопубликованных в 1877–1878 гг., но написанных в то же время источников, общественной мысли будем использовать студию либерала Б.Н. Чичерина “Конституционный вопрос в России”, написанную в 1878 г. непосредственно под влиянием Русско-турецкой войны, но опубликованной позднее, в 1906 г.; и письма К.Н. Леонтьева, чьи взгляды вписываются в консервативную доктрину.

            Сознательно ограничиваем себя типичнейшими “либералами” и “консерваторами”, так как наша цель  - категоризировать оба крайних взгляда на смысл войны 1877–1878 гг., объединенных, однако, одинаково сильными порывом и воодушевлением и с обеих сторон.

1. И “Московские Ведомости”, и “Голос” приветствуют идею о войне. Для “Московских Ведомостей” войны “избегать не следовало”, так как “никогда еще славянский мир не принимал с таким одушевлемием весть о войне России с Турцией”. Для “Голоса” “одушевление, охватившее все русское общество, и взрыв народного чувства… немало содействовали тому, что военные приготовления сразу стали пользоваться популярностью во всех местностях России и во всех слоях народа”[1].

Сдержанее всего “Вестник Европы”, он против рискования положением России в Европе, закрепленным Союзом трех императоров: ”Дело славян нам дорого, интересы России на Черном море весьма важны, но впереди всего должна стоять забота о том, чтобы само положение России в Европе, столь выгодное в настоящее время, не изменилось в ущербе ее могуществу. Союз трех императоров может стеснять нас в отношении восточного вопроса; но не следует забывать, что этот же союз стесняет Германию в отношении вопроса “западного”, который она продолжает держать открытым”[2].

            2. И либералы, и консерваторы рассматривают войну как войну исключительную, а не как очередную русско-турецкую войну. И те, и другие узнают в этой войне особое призвание России.

            Для консерваторов призвание религиозное. Россия перевоплощается в образе  “Святой Руси”. М.Н. Катков описывает как именно в этот момент “во всей истине чувствуем мы силу этого именования…”[3]. Ф.М. Достоевский оправдывает прозвище “Освободителя” русского царя, так как он превращается в “Освободителя Православия и всего христианства”[4].

Для либералов призвание европейское, а эта война – исключительна, потому что впервые Россия – “обновленная и свободная”, выйдет на международную сцену как реформированное государство “с полным сознанием принимаемого на себя долга, с точно определенною, высокою защитою чисто гуманных, общечеловеческих интересов”. “Святое призвание”, “высокая задача, идеальная цель” русской армии для либерального “Голоса” не во имя Православия. “Именно во имя западной цивилизации, во имя европейской свободы надеемся мы перейти турецкую границу. Не старинные русские порядки собираемся мы вводить в чужом государстве… …Наша сила именно в тех общечеловеческих началах, которые мы принесем на щиках”[5].

Также как Наполеон вывозит революцию, так и русская армия, считают либералы, призвана вывозить “европейскую”, а не “религиозную” свободу. Это и является настоящим призванием России, а не “фикция”, как ее называет А.Н. Пыпин, “Москва – Третий Рим”, подчиненная “историческому фатализму” и пониманию “предназначения” как “артикул веры”[6].

            Провиденциализм характерен для образа мышления консерваторов, которые ищут мистическое объяснение войны. М.Н. Катков определяет войну как результат “воли Провидения”[7].

            Для либералов война является результатом реформ. Местное самоуправление и земства финансово обеспечивают Россию. “Голос” отбрасывает тезис неподготовленности России к войне. Анализ либеральной газеты финансового положения России выявляет, что земская реформа делает государство сильнее – это еще одно доказательство необходимости либеральной политики: “…повсеместно в России возросли расходы земств и с ними все земские сборы… наше государственное казначейство весьма облегчено местными финансовыми способами… …Это было бы невозможно без органов местного самоуправления”[8].

            Основные ценности, носителем которых является война, по мнению консерваторов это – религиозные ценности, освобожденные славяне на первом месте для них христиане, а на втором уже – болгары или сербы. “Наши интересы в этом деле, – пишет М.Н. Катков – интересы человечества и христианства”[9]. Н.Я. Данилевский категорически разграничивает “святые интересы Славянства” от “интересов демократической и социальной революции”[10].

Если для М.Н. Каткова и Н.Я. Данилевского религиозные ценности важнее политических (европейских), то для К.Н. Леонтьева вторые даже опаснее для славян. Это заставляет его первоначально единственным из консерваторов сомневаться в необходимости этой войны: “И что же, если все это приведет только к большему распространению европеизма и хамства? …Да! Царьград будет скоро, очень скоро наш, но что принесем мы туда? Это ужасно! Можно от стыда закрыть лицо руками… Либерализм! А что такое идея свободы личной? Это хуже социализма”[11].

            Противопоставление “Россия–Европа” характерно и для либералов, для которых Европа “азиатская” и “варварская”, потому что она защищает Турцию: “Свободная Россия докажет всей Европе, что она лучше понимает и больше уважает неотьемлемые права человека на свою жизнь и свободу, чем западноевропейские друзья турецкого деспотизма… …Мы должны доказать, что во имя этой свободы Европы и европейской цивилизации предприняли нынешнюю исполинскую борьбу, которую далеко еще не кончили”[12].

            Действительно, в этой войне Россия представляет европейские ценности, что делает ее более европейской и одновременно более русской.

            3. Неодинаковая система ценностей, в которую вписывают войну либералы и консеравторы, показывает и самую важную разницу между ними – в определении основной цели войны.

            Для консерваторов война должна решить два неотложных вопроса – Восточный и славянский. Здесь где-то умещается и вопрос об единении церквей. Судьба Проливов и Константинополя больше всего волнует воображение консервативной печати. Если для М.Н. Каткова Восточный вопрос исчерпывается “желанием России приобрести выход и морские порты на своей южной границе”[13], то для Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева конечная цель – это создание славянского союза.

            “Краткая формула” Н.Я. Данилевского – “независимость и единство Славянства”[14], включает всеславянский союз и неславянские элементы – такие как Румыния, Греция и Венгрия, во главе с Россией и с центром Константинополь и Проливы. Ведущее начало у Н.Я. Данилевского – политическое, в то время как в славянском союзе К.Н. Леонтьева ведущим началом является Православие: “образование на развалинах Турции православной (а не чисто славянской) конфедерации из четырех разноплеменных православных государств: Греции, Сербии, единой Румынии и Болгарии. Если возможно, то и присоединение остатков Турции и всей Персии к этой конфедерации”[15].

            Ф.М. Достоевский считает, что “единение Церкви”, а не объединение славян является основной целью войны; у России “нравственное право” владеть Цареградом, так как Россия объединит Восточную и Западную церкви – взгляд, который он сам определяет как “утопическое понимании истории”. Ф.М. Достоевский не отбрасывает идею славянского союза, но он не разделяет мнение Н.Я. Данилевского о будущем Константинополя: “Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях со славянами, если Россия им неравна во всех отношениях”[16].

            Согласно либералам, ни славянский союз, ни единение церквей являются целью войны. Их чаяния направлены не к внешнеполитическому влиянию России – будь то религиозному или же политическому, а к ее внутреннему положению. Продолжение реформ – это и есть смысл войны 1877–1878 гг.

            Для А.Н. Пыпина славянский вопрос возможен лишь после решения этой первостепенной для России задачи: “Говорят, что решение славянского вопроса решит наши собственные вопросы, что именно через него мы достигнем и возрождения нашего общества. Наивное заблуждение! Никакой “славянский союз” не даст нам того, что должно быть достигнуто собственним внутренним трудом, усвоением свободной науки (не “европейской”, а общечеловеческой, которой в Европе только более, чем у нас) и развитием чувства гражданского и общественного достоинства”[17].

            А.Н. Пыпин ставит и вопрос, нужен ли вообще славянам славянский союз в его русском варианте. Для западных славян он неприемлем менее всего из-за Православия, для южных важнее политическая свобода вне каких бы то ни было союзов[18].

Либеральный “Голос” тоже отмечает, что для болгар славянская идея не столь важна: “болгары тоже захотят остаться болгарами, и ни роли предводителей славянских ручьев в русское море, ни роли деятелей нашей политики на Востоке на себя они не возьмут. Эту роль нам лучше всего самим разыграть, если мы можем”[19].

            Противоположно мнение о роли болгар К.Н. Леонтьева, он отводит им особую роль в славянском мире: “я, как русский, не могу не радоваться успехам болгар и их быстрому освобождению, сама отсталость их и географическое положение таковы, что на них нам легче, чем на всех других славян наложить русскую печать; Болгария должна стать краеугольным камнем – Всеславянского здания; из нее как из центра должны исходить токи славянского единения”[20].

            Согласно консерваторов национальное чувство связано с религиозной принадлежностью, в то время как либералы считают, что политические свободы являются большей гарантией существования нации.

            Если для Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева славянский союз – это гарантия обновления русского общества, то для А.Н. Пыпина и для Е. Утина, наоборот – лишь реформированное общество может привлечь славянский мир к России, тогда как самодержавное: “прежде, чем  нести общественные блага славянству, надо самим их приобресть, чтобы было что нести”.  Понимание о славянском союзе не должно быть “крайне грубым” и основанным на “братских чувствах” и “старшинстве”, с позиции силы, а “знание “братьев” чрезвычайно слабо”[21].

            Согласно А.Н. Пыпина, славянство не желает своего объединения и потому что “русское общество, не особенно привыкшее к политической деликатности, в течение последних годов не раз высказывалось отталкивающим для славянства образом: таковы бывали предположения, что болгарам нужно бы теперь принять русский язык, так как их язык (неизвестный тем, кто делал эти замечания) чрезвычайно сходен с русским; так, корреспонденты и публицисты с удовольствием приводили замечания добровольцев из простого народа, что-де “сербы – это те же русские, только из белградской губернии”[22].

            “Самая большая ошибка, которую мы могли бы только сделать, – пишет Е. Утин, – это – объявить болгар народом несовершеннолетним и вообразить себя призванными опекунами и учителями”[23].

            Причину этой ошибки А.Н. Пыпин видит в “мании обрусения” любого славянского элемента, подчиненного империи[24].

            Для либералов ошибкой является и тезис о “черной неблагодарности” славян и болгар. По мнению Е. Утина, “по образчикам таких отуреченных болгар составляют часто мнение о всем болгарским населении”[25].

            Интересную характеристику болгар в связи с тезисом о неблагодарности дают в “Голосе”: “Первые впечатления… были очень неблагоприятны. Казалось, не было офицера, чиновника, солдата, которые не ругали бы болгар, не считали бы их “хуже турок”, не кричали бы о “черной неблагодарности”… Чем ближе к Балканам, тем болгаре представлялись в совершенно ином свете. Вместо сумрачных и апатичных физиономий, вы встречаете приветливые, улыбающиеся лица. Здесь исчезало всякое сомнение в способности болгарского народа к самостоятельной жизни и в готовности пожертвовать ради нее и трудом, и достоянием, и жизнью… Здесь я видел не рабов, обрадовавшихся обезпеченному куску хлеба, а граждан, заботившихся о высших потребностях человека”[26].

            Подобное разграничение встречаеся и в воспоминаниях участников войны: “Балканские болгары заметно отличаются и по физиономии и по развитию от плосткостных, вторые вполне напоминают наших хохлов”[27].

            Основная помеха привлечь славян и в случае болгар к России, это – перенос русских пороков в административную систему Болгарии. О таких упоминается не только в либеральной печати, но и в воспоминаниях непосредственных участников войны[28].

            А.Н. Пыпин серьезно критикует князя Черкасского, который принес в Болгарии административные порядки, которые он применял в Польше[29].

            Б.Н. Чичерин тоже отмечает, что Россия лишь отталкнет от себа, если в своем отношении к болгарам она сохранит самодержавные порядки: “непривычка иметь дело с независимыми силами заставляет прилагать к освобожденным народам те самые приемы, которые употребляются дома, а это ведет к взаимному отчуждению”. Б.Н. Чичерин полагает, что по этой причине во главе славянского союза будет Австро-Венгрия, а не Россия. В отличии от А.Н. Пыпина, Б.Н. Чичерин не верит в самостоятельности южных славян и точнее – болгар, он признает это лишь в 90-х гг.[30].

            4. Воодушевление после Сан-Стефано одинаково как у либералов, так и у консерваторов. Единственно позиция “Вестника Европы” более сдержана: “…Сан-стефанский договор мог быть умереннее того, чем он был сделан”, но зато толстый либеральный журнал категоричен, что договор “должен был явиться окончательным решением”[31].

После Берлинского конгресса “Голос” и “Русские Ведомости” даже призывают к продолжению войны: “Начав дело, мы должны довести его до конца… …Стоя под стенами Константинополя, Россия должна готовиться к новой войне”[32]. “Русские Ведомости” еще категоричнее: “Или мы купим мир с Англией, пожертвовав Сан-стефанским договором, или мечом будем прокладывать дорогу к осуществлению этого договора. Первый выход представляется немыслимым без отречения от чести России и без погибели ее на Востоке, как славянской державы; более вероятным кажется второй. Русское общество сжилось с мыслю о войне с Англией”[33].

Нет единого мнения среди либералов в отношении финансовой готовности России к новой войне. “Русские Ведомости” убеждены в финансовой обеспеченности России[34], в то время как Б.Н. Чичерин считает, что война 1877–1878 гг. принесла “экономическое расстройство”[35] России.

            Разочарование в Берлинском конгрессе заставляет и либералов, и консерваторов сравнивать войну 1877–1878 гг. с Крымской войной. И те, и другие категоричны, что потеря России после Берлина 1878-го крупнее Парижа 1856-го. Н.Я. Данилевский называет Берлинский договор “близнецом по внутренному смыслу и духу” Парижского договора, потому что оба они ставят Россию под “оскорбительный контроль, под опеку Европы”, однако Россия в 1878 г. “в положение во многих отношениях худшее, чем Парижский мир”[36].

            Если для консерваторов более важны внешнеполитические последствия войны, для либералов важнее то, что будет с Россией дальше. Разочарования Б.Н. Чичерина связаны с отсутствием “того воодушевления после Крымской кампании”. Б.Н. Чичерин обобщает и надежду либералов после Русско-турецкой войны 1877–1878 гг.: “конституционный вопрос, дремавший некоторое время, снова выдвигается на первый план”[37].

            Для России конституционный вопрос выходит на передний план, хотя и в виде так называемой Лорис-Меликовой конституции, ненадолго в 1881 г., но убийство Александра ІІ отодвигает его решения вплоть до 1906 г. Для Болгарии конституционный вопрос решен в 1879 г. принятием Тырновской конституции, которая ялвяется результатом и борьбы либеральной общественной мысли, и Александра ІІ во время и после Русско-турецкой войны 1877–1878 гг.

Личностный фактор всегда был очень важным в России. Был бы в то время на троне Александр ІІІ – болгарское государство не получило бы свободах либеральной конституцией – режим Полномочий в Болгарии и контрареформы в России тому подтверждение. В этом смысле Александр ІІ – это прежде всего Освободитель болгар, чем русских крепостных.