Русские - славяне, россияне или евразийцы? Дарина Григорова

 Дарина Григорова,

Русские – славяне, россияне или евразийцы?

 // Проблемы славяноведения: Сборник статей и материалов. Выпуск 10. Брянск, 2008, 231–239.

Национальная идея в России до сих пор остается нерозрешенной. Русская нация беспрестанно самооткрывается, если перефразировать и дополнить слова В. Ключевского: “Россия, страна, которая колонизируется”. В поисках национального русское общество и власть еще со времена империи предлагают свои варианты “идентичности” – православный, славянский, русский, российский, туранский, а позднее, после 1917 года – и евразийский. В Советской России национальное подменяется социальным – понятием “советский гражданин”. После 1991 года официальная власть вводит безликий термин “россиянин”, в результате чего споры вокруг русской идеи возрождаются, продолжая традицию “самооткрытия”. Предлагаемая статья представит русские национальные проекты с конца ХІХ века по 1917 года, проекты эмиграции старой руско интеллигенции и постсоветского общества. Хронологическими рамками выбраны именно кризисные для русского государства моменты – до и после распада Романовской и Советской империй.

В дореволюционной России национальная идентичность религиозная, или соборная. Понятие “соборонсть” – это часть стремления к универсальности русской национално идеи, что осмысливает идеологически политическую рамку государства. Русская империя выбирает религиозную идентичность не только для освещению ее геополитических траекторий, но и для безболезненного усвоения и интегрирования имперского этноса. Каждый русский – православный, каждый православный становится русским для империи.

Как понятие русская идея возникает во второй половине ХІХ века и ее автор – Федор Достоевский – связывает ее прежде всего со славянской идентичности русскийх. Во времена писателя и его сомышленников, ратующих за славянскую федерацию (Николай Данилевский и Константин Леонтьев), одними из узловых вопросов русской геополитической ориентации, фокусирующих внимание общества, являются Восточный вопрос и сопровождающий его славянский вопрос.

Вершина славянского в русской идеи – это Русско-турецкая война 1877 – 1878 годов, или “Вторая восточная война”, как называют ее в тогдашней публицистике, когда заканчиваеся начатое Екатериной ІІ идеологическое – посредством покровительства православных народов – мотивирование русских геополитических интересов к Проливам.

Восточный вопрос, который для Н.Я. Данилевского должен быть “центром будущей судьбы славянства”, вместо того чтобы объединить славян с Россией, он разделяет их от нее. Новосозданные славянские государства на Балканах радуются политическим свободам, запрещенным для русского общества, которое – после своего разочарования Берлинским конгрессом – перестает интересоваться славянской идеи. Последним ревностным радетелем этой идеи остоетса Иван Аксаков, который пропагандирует ее до середины 80-х годов, не имея серьезных последователей.

С конца ХІХ века Рос сия переориентирует свои внешнеполитические приоритеты на Средний и Дальний Восток. Русское общество реагирует на новую геополитическую ориентацию, порождая новые дискуссии среди либералов и консерваторов вокруг понятий “русский”, “великорусский” и “российский”, ищущих другие измерения руско идеи.

Отказ от славянства

Категорический отказ от сланяской миссии России встречается у евразийства – единственного оригинального эмигрантского направления 20-х годов ХХ века. Для евразийцев (Николай Трубецкой, Георгий Вернадский, Петр Савицкий, Лев Карсавин, Петр Сувчинский и др.) славянская идея европоцентричная. Евразийцы создают миф о туранском элементе в русском национальном характере. В этом отношении они являются преемниками К.Н. Леонтьева.

Самый крупный и оригинальный теоретик туранства, это Н.С. Трубецкой, следуемый более умеренным Г.В. Вернадским. Н.С. Трубецкой признает, что основной элемент, образующий русскую национальность, славянский. Г.В. Вернадский тоже принимает, что в “основе своей русские – славяне”. П.Н. Савицкий разделяет славянство на “европейское” и “евразийское”[1].

Н.С. Трубецкой, однако, категоричен, что “в етнографско отношение руският народ не е изключително представител на “славянството”. Русские, вместе с угро-финами и волжскими тюрками, представляют особую культурную зону, имеющую связи со славянством и с “Туранским” востоком, причем, трудно сказать, какие из этих связей более крепкие и более сильные. Связь русских с “туранцами” затвержена не только этнографически, но и антропологически, так как в русских венах, несомненно, течет и тюркская кровь”.

“Славянский характер” или “славянская психика” – продължает Н.С. Трубецкой – мифы. “Славянская культура” тоже миф[2]. Н.С. Трубецкой рассматривает “славянство” лишь как “лингвистическое” понятие, но не и как этнографическое, культурноисторическое и антропологическое. По этой логике и “евразийство” можно рассматривать только как географическое и геополитическое понятие, так как евразийской культуры нет, есть русская култура, а она – европейская!

Цель Н.С. Трубецкого, однако, не быть объективным, а создать новую мифологию – евразийскую. “надо иметь в виду, что объективной наукой может быть в университете, а в гимназии особенно история непременно должна быть тенденциозна. […] молодежь нужно воспитывать в протесте против притязания романо-германцев на всемирное господство и на общечеловечность их культуры. И вот в этом-то направлении и должен быть тенденциозен тот учебник истории для русских гимназий…”[3]

Н.С. Трубецкой отказывается от славянской миссии России: “Много говорили о том, что историческая миссия России состоит в объединении наших “братьев” славян. При этом обычно забывали, что нашими “братьями” (если не по языку и по вере, то по крови, характеру и культуре) являются не только славяне, но и туранцы, и что фактически Россия уже объединила под сенью своей государственности значительную часть “туранского” востока.”[4]

Туранцы приносят русскому народу государственность, которая основывается на “беспрекословном подчинении”. От туранских номадов Чингис хана “общеевразийская государственность” переходит к туранцам. “Россия-Евразия” для Н. С. Трубецкого равнозначна “русско-туранскому”, а не “русско-славянскому”. Очень редко он употребляет термин “славяно-туранское”: “национальный русский тип, по существу не чисто славянский, а славяно-туранский. Русское племя создавалось не путем насильственной руссификации инородцев, а путем братания русских с инородцами […] Искусственная правительственная руссификация была плодом полного непонимания исторической сущности России-Евразии…”[5].

И для Н.С. Трубецкого, и для П.Н. Савицкого европеизация равнозначна колонизации. Когда, однако, идет речь о руссификации, вместо о колонизации говорится о “братании” нации – подмена понятий является частью евразийской идеологии.

Туранский миф – это не только спор об этногенезисе русских, это прелюдия к главной цели евразийцев – сохранить Российскую империю, расширяя ее в евразийскую, объявляя ее наследником Чингис хана. Туранский миф Н.С. Трубецкого легитимирует геополитический статус России-Еавразии на востоке. Евразийцы создают альтернативу славянской идеи, чьи геополитические направления находятся на западе  и на юге  к Босфору, и ориентирут Россию к Среднему и Дальнему Востоку. Евразийцы являются предшественниками глобализации по-русски. Неслучайно “новые” евразийцы после 1991 года (А.Г. Дугин, А.С. Панарин и др.) используют евразийскую идеологию, чтобы возвратить постсоветское пространство к Российской Федерации, если не институционально, то экономически, культурно и геополитически.

Евразийские поиски туранского элемента в русской идентичности являются частью споров в кругах эмигрантского национализма (журналы “Путь” Николая Бердяева, “Русский колокол” Ивана Ильина, “Новый град” Федора Степуна, “Современные записки” Марка Вишняка и газета “Возрождение” Петра Струве) вокруг терминов “русский”, “великорусский” и “российский”. Эти споры являются естественое продолжение дискуссий 80-х – 90-х годов ХІХ и начала ХХ веков.

 “Евразийское” – “российское” – “русское”

Что является “евразийским”, что – “русским” и что – “российским” в евразийской концепции?

Г.В. Вернадский использует в качестве синонимов термины “российски” и “всеевразийский”, но он вкладывает в них политический, а не национальный или культурный смысл, исползует их для обозначения государственности.

Необходимость в “сверхнациональном” понятии П.Н. Савицкий объясняет огромными пространствами степи, которые определяют развитие “континентальной”, общероссийской или, если хотите, “евразийской” культурой. Для П.Н. Савицкого “евразийское” и “российское” – синонимы, в них онвкладывает и географический, и культурно-исторический смысл.[6]

Н.С. Трубецкой использует термины “российский” и “евразийский” исключительно с национално точки зрения. “Российским” национализмом Н.С. Трубецкой разграничивает евразийство от “русского шовинизма”, или от консервативного лозунга “Россия для русских”[7].

Против “провинциального великорусского патритоизма” объявляется и евразиец В.В. Ильин, который, однако, модифицирует лозунг “Россия для русских” лозунгом “Русское больше России” в качестве примера евразийского патриотизма[8]. Тезис В.В. Ильина продолжают и другие евразийцы: “Мы, Евразийцы – самобытники, наш лозунг “Россия в себе!”[9].

Термин “самобытность” – один из излюбленных всех евразийцев: Л.П. Карсавин говорит о “самобытном евразийском развитии”, Н.С. Трубецкой – о “самобытной культуре”. Называясь “самобытниками”, евразийцы являются преемниками русских почвеников ХІХ века.

Л.П. Карсавин отрицает также и национализм, однако, он считает, что народности не должны растворяться, а развиваться, развитие же  “преди всичко на народностите на Евразия и най-вече на руската народност” и он категоричен, что евразийство – это “прежде всего русское дело”[10]. Та же линия сохраняется и в первом программном документе евразийцев с 1926 года – опыт систематического изложения, в котором подтверждается, что “ние трябва да осъзнаем себе си като евразийци, за да се осъзнаем като руснаци”[11].

В понимании Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого, Л.П. Карсавина, П.П. Сувчинского евразийство может разрешить русский национальный вопрос и русскую национальную задачу – через Евразию утверждается “русская” нация! Евразийцы, однако, безуспешно пробуют сочетать “русский” (национальный) и “евразийский” (наднациональный, имперский) патриотизм, для чего они активно вводят понятие “российский” патриотизм.

Внутренний конфликт в евразийской историософии это конфликт между “русской нацией” и “евразийской сверхнацией”. Это одна из основных причин, чтобы их отвергала большая часть  русской эмиграции.

Н.А. Бердяев тоже ищет истину о русском будущем в сверхнационализме и он понимает его как  “поднятие национального существования до всечеловеческого, всемирного значения”, но у него “азиатское” символ “дикости” и татарского: “Татарин еще сидит в нас, и этот татарин должен быть изгнан из России”. Сверхнационализм Н.А. Бердяева – “русский”[12].

Философ П.Н. Новгородцев против понятия “российский” как чисто географское и упрекает эмигрантские среды, использующие это понятие для того, чтобы скрыть свою принадлежность к русскому народу: “Теперь нам кажется совершенно естественным и простым говорить о верховенстве и первенстве русского народа и русской культуры на русской земле и в русском государстве. А между тем не так давно еще […] серьезно обсуждали предложение в официальном обращении к власти заменить слова: “русский народ”, словами “народы России”, да и сейчас есть организации, которые, не будучи социалистическими, стыдливо скрывают свою принадлежность к русскому народу под чисто географическим обозначением “российский” [13].

И.А. Ильин “российскому” предпочитает термин “русский”, для него он равнозначен “русскости”, “патриотизму”, “самобытности”, “верности”[14]. Его последователь П.Б. Струве тоже противник понятия “российский” и обвиняет интеллигенцию в антинациональности из-за ее выбора “российского” перед “русским”, что делает ее “государственнической” и “имперской”, но не “национално”: “Не знаменательно ли, что рядом с “Российской Империей” […] есть тоже “российская” социал-демократическая рабочая партия. Не руска, а именно “российская”. Ни один русский иначе, как слегка иронически, не скажет про себя, что он, “российский человек”, а целая и притом наирадикальнейшея партия, применила к себе это официальное, ультра-“государственное”, ультра-“имперское” обозначение. […] Этот значит: она хочет быть безразлична, бесцветна, бескровна в национальном отношении”[15].

Старая русская интеллигенция особо чувствительна к посягательству над “русским” и “русскостью” и в какой-то мере она имеет право, ведь большевики используют термин “российский” для обезличения “русской” национално идеи.

Большевики заменяют “русское” понятием “советское”, этим они превращают один национальный идеал в социальный и политический. Евразийцы предлагают альтернативу “русскому”, чтобы сохранить его в “сверхнациональном идеале” – “евразийском”. Центром Евразии остается Россия, которая должна превратиться в “идеологическое средоточие всего мира”, носителем евразийства остается русский народ, а языком евразийцев – русский язык.

Историк-антибольшевик С.П. Мельгунов не принимает термин “великорусский” как понатие, характеризирующего Россию: “Я не повторяю лозунга “Россия для русских” – проклятый лозунг всех националистов […] потому что понятие “Россия” для меня шире понятия великорусской народности”[16].

Ф.А. Степун же принимает термин “великорусский”, связывая его с имперской великодержавностью: “Вести русское государство может, конечно, лишь русское, точнее великорусское племя”[17].

Г.П. Федотов принимает все три прилагательных – “русский”, “великорусский” и “российский”, также как и понятие “великорус”: “Наше национальное сознание должно быть сложным в соответствии со сложной проблемой новой России (примитив губителен). Это сознание должно быть одновременно великорусским, русским и российским. Я говорю здесь, обращаясь преимущественно к великороссам”.

Г.П. Федотов даже говорит о “воскресении Великороссии”. “Росийское” – это разрешение сверхнациональной задачи империи. Россия “не е нация, а е цял свят” и чтобы уцелеть, нужно перейти от “русского” к “российскому”: “…задача культурных работников, каждого русского в том, чтобы расширить свое русское сознание (без ущербя для его “русскости”) в сознании российское. Это значит воскресить в нем в какой-то мере духовный облик всех нардов России. То, что в них ценно, что вечно, что может найти место в системе вселенской культуры”[18].

В этом отношении Г.П. Федотов – пророк постсоветской действительности, которая, однако, утверждает “российское” сверху, официальным путем, в то время как в сознании русских “россияне” все еще не присутствуют – и не следовало бы.

Постсоветская нация

Спор о понятии “россиянин”, начатый русскими либералами еще с конца ХІХ и начала ХХ веком и продолженный умеренным эмигрантским национализмом после Октябрьской революции, возрождается после 1991 года.

Термин “российский” не всегда успевает заменить имперский эквивалент термина “советский”. Против отождествления “росийского” с “имперским” является тезис, что  в национальном сознании формируется “комплекс неудачника” [19]. Отказ принять “российское” как “русское” – это невозможность первого понятия превратиться в национальное [20].

Распад СССР порждает не только комплекс жертвы, но и “социальную шизофрению”, или “противоречивую структуру идентификации” – с одной стороны, ценности предшествующей советской эпохи (великодержавный, героический, мобилизирующий национализм), а с другой, “аморфные” ценности и “нормальной”, спокойной и защищенной в правовом отношении жизни[21]. 

Некоторые авторы отождествляют “русскую идею” с “российской”, или, в ожидании Конституции с 12 декабря 1993 года, защищают идею “единой российской назии” по модели американской, или “универсального российского суперэтноса”[22]. Л.И. Абалкин в своей политкорректности доходит до того, что пишет не только о “российской” идее, но и о “российской” (а не “русской”) душе[23]. Из политкорректных соображений Л.И. Абалкин предпочитает говорить не о “национальных”, а о “национально-государственных” интересах. Другие авторы, однако, признают, что “российская нация как согражданство” все еще не существует[24].

Д.С. Лихачов предлагает определение “русский” писать как  “русьская” земля и “русьский характер”– чтобы показать прямую преемственность от Древней Руси, включающей Украйну, Белорусь и Великорусь[25].

Публицист “Литературной газеты” А.С. Ципко не противопоставляет “русское” “российскому”: “Сейчас нам никуда не уйти от сосуществования россиян (“граждан России”) с русскими и в этническом и в культурном смысле этого слова.” Предпочитанията на А. С. Ципко в ползе “русского”, а не “российского” – когда он критикуета власти, он подчеркивает, что пишет о “российском”, а не о “русском” правительстве: “Наши лидери, сами по себе русские, не умеют говорить именно с русским народом, о русских проблемах, не умеют и боятся выступать от имени русского народа”[26].

Не будучи сторонником крайного националистического лозунга “Рос сия для русских”, А. С. Ципко подвластен комплексу жертвы, развитого после 1991 года, он ставит как приоритет судьбу именно русского этноса в новой России. Унижение после колапса советской системы порождает страхи за национальное будущее русских людей: “Я не против других этносов, у нас многонациональное государство. Но почему великороссы, наша государствообразующая нация, все время опускает инициативу?”. Быть русским в новой России по мнению А.С. Ципко гораздо труднее, чем это было в СССР и тем более – в Царской России.

Лозунг А.С. Ципко – “Пора доверить Россию русским”, или “имперское” нужно заменить “русским”: “Русские начинают осозновать себя как нация, как единство не только единоверцев, но и единство по крови. […] Русские начинают терять свою евразийскость […] на место имперского национального сознания приходит этническое, русское национальное сознание”. “Русское” сознание провоцируется “скрытым конфликтом между бедными русскими и богатыми нерусскими олигархами”, между “руската бедна провинция и оялата се космополитна Москва”, между “русской духовностью” и враждебным “американским телевидением”[27].

По мнению А.С. Ципко, результатом осознания русских является и т.н. им “национальная революция”, которую он противопоставляет “культурной” революции демократов начала 90-х годов. Начало “национальной революции” публицист видит в высказывании митрополита Кирилла 20 января 2003 года, что Россия “държава на руски православни люде, в която живеят също национални и религиозни малцинства”[28].

Действительно, русские составляют 80 % населения Российской Федерации, однако, это не делает ее менее многонациональной. Возраждение титульной нации и приобщение к ней всех остальных может произойти бесконфриктно не столько путем православия – консеравтивный вариант, сколько с помощью руско культуры – еврапейский вариант.

Постсоветские консерваторы Евгений Троицкий, Федор Гиренок и Александр Солженицын являются последователями Петра Струве, они отбрасывают категорически концепцию “российско нации”.

Е.С. Троицки рассматривает “российскую” нацию как результат русофобии, тогда как настоящая “русскость” – это: “Мы русские, с нами Бог”. Для него русский патриотизм “православен и соборен” допуская и существование “общерусского патриотизма[29], но как верность к политическому и гражданскому объединению – Российской Федерации, а не как национальную характеристику.

Ф. Гиренок не принимает идентифицироваться с безличным понятием “россиянин”, недоумевая о “непреодолимото желание на руснаците да се откажат от думата “руснак” и да я заменят с някаква друга дума. […] Аз не съм русиянин. И не съм гражданин на света. Но в степента, в която продължавам да бъда руснак, е възможна Русия. И е възможно съжителството в нея на различни народи. Тоест възможен е руският космос. Стан ли аз русиянин, Русия ще загине. И русияните ще изчезнат”[30].

А.И. Солженицын воспринимает понятие “россиянин” как …слово”, употребляемое только в официальных и холодных обращениях. Писатель принимает прилагательное “росийский”, которое имеет свое место в руско истории наряду с “русским”, но он категорически против термина “россиянин”: “…слово “россиянин”, может быть и  неизбежное в официальном употреблении, звучит худосочно. Не назовёт себя так ни мордвин, ни чуваш, а скажут: “я — мордвин”, “я — чуваш”[31]. “Национальное безсознание”[32], по точному выражению автора “Архипелага ГУЛАГ”, это характерное состояние русских.

Александр Дугин – основной идеолог неоевразийства, предпочитает термин “великорус” перед термином “Русским”: “Ние сме великоруси. Ние станахме народ под сянката на Великата мечта и Великата цел, и не се виждаме други”[33]. Русские, или великорусы, “най-евразийские” среди всех евразийцев”[34]. А.Г. Дугин предлагает в паспорте, в графе “этнос”, вместо “русский” писать “великорес”, а в графе “гражданство”, или “национальность” – “русский”.

В неоевразийстве А.Г. Дугина “великорусское” равнозначно универсальному: “Руснаците” се наричат “великоруси” не толкова поради своята численост и не поради обема на заеманите територии, но именно по тази причина, че са успели да въплътят в историческата реалното с мечтите за универсализация на своя национален идеал”.

Термин “Великороссия” объединяет “етнос, религия, територия, ареал на разселване, фактора държавна независимост (суверенност), което като цяло съставлява културния и историческия облик на нацията”[35].

            Неоевразийская идентичность отрицателна – ведущим является образ врага – внешнего (США) и внутреннего (постсоветский либерализм), это – следствие национального комплекса русского сознания, травмированного распадом советских границ в 1991 году. Руска идея евразийского суперэтноса в постсоветском пространстве – это ответ на глобализацию, или на навязывание влияния американского суперэтноса.

            Неоевразийство неоимперское – А.Г. Дугин является наследником прежде всего евразийской геополитической доктрины, заменяя антиевропеизм антиатлантизмом и антиглобализмом и исповедую изоляционизм в отношении Запада – в любом отношении. Геополитическая цель неоевразийства, или евразийская реконкиста, это – неоимперский проект создания Евразийского Союза на месте Советского Союза, или – русский вариант глобализации. Подобная реставрация, однако, вряд ли гарантировала бы русскую национальную идентичность.

            Возможно ли, однако, существование “российского” патриотизма вместо “русского”? Вряд ли, потому что и во время Великой Отечественной войны не советский, а русский патриотизм спасает страну. Кога Россия защищает себя или защищает Европу – от Наполеона или от Гитлера, тогда патриотизм русский, и общество и власть едины, а кога Россия расширяется в Средней Азии, Афганистане и т.д., тогда патриотизм казенный – имперский, или советский, или “российский”.

            Казенный патриотизм не может рашить проблему несовпадения этнических границ с политическими, с которой Россия впервые сталкивается после 1991 года, кога в мгнавение ока 20 миллионов русских остаются вне границ Российской Федерации и превращаются в “изгоев” и для “своих”, и для “чужих”. Для них понятие “Россия” идентично с Советским Союзом, распад которого превращает их в “русских-иностранцев” из “ближнего зарубежья”. Русская власть бросает на произвол судьбы этих русских людей, признавая их “близкими”, но относясь к ними как с “иностранцами”. Российский патриотизм не превратит китайцев        колонизирующих тихо Сибирь, в россиян, это другая серьезная проблема, стоящая перед Россией.

            Патриотизм не может быть имперским/казенным – будь то “советским”, “российским” или “евразийским”, патриотизм – “русский”. Политкорректные и безличные термины как “россиянин” не могут быть объединяющим фактором для нации. Русская культура – культура европейская – это сильнейший интегрирующий фундамент, который превращает граждан России не в “россиян”, “славян” или “евразийцев”, а в “русских”!